«А до смерти – четыре шага»

 Подвиг русских солдат во Второй мировой войне беспримерен и безусловен. Так же, как мужество и отвага женщин-разведчиц, зенитчиц, санитарок, водителей – всех, кто воевал на фронтах. Но сегодня речь о других героях, почти всегда голодных, разутых и раздетых, насмерть уставших, поскольку не знала война ни отпусков, ни выходных… Те, кто остался в тылу или пережил оккупацию, сполна хлебнули горя в те страшные годы. Совсем девочки, девушки, женщины спасали раненых, рыли траншеи, вставали к станкам. Когда фашисты были уже на подступах к Москве, эти незаметные, незнаменитые героини сделали все, что было в их силах, и даже сверх того. В том, что столица осталась непокоренной, есть и их немалая заслуга. 
Из крупиц воспоминаний этих женщин о событиях многолетней давности, из их сдержанных рассказов о собственном прошлом воссоздается невиданная по размаху картина торжества человеческого духа над немыслимыми ранее по масштабам силами зла…
«Мы желали солдатикам уцелеть»
Дубровская Зинаида Павловна, Почетная жительница Волоколамска, награждена орденом Отечественной войны II степени, множеством медалей. Во время войны работала в госпитале санитаркой. Война застала ее в Высоковске, где она училась на ткачиху.
- Мы, девчонки, стали выполнять заказ для фронта: вырабатывали и «шерстянку» (шерстяную ткань), и ткань для парашютов, - рассказывает Зинаида Павловна. – Парашютная нить в пальцах таяла - очень сложная была работа. Но мы справились.
А в октябре 41-го с предприятия нас распустили, я поехала домой, в Волоколамск. Двое суток добиралась на военном грузовике. Дорога грязная, слякотная. То попадем в кювет, то через мост пролетим прямо в речку, спасаясь от пуль. Едва живая приехала, а мои родные днем раньше эвакуировались. Не дождалась меня мама с четырьмя младшими ребятишками. Отец ушел в партизаны. Дом заколочен. Никого. Стою на крыльце и плачу. Не знаю, что делать. Одна. Денег нет ни на дорогу, ни на жизнь. Мне всего 16 лет. И уже слышны артиллерийские залпы рядом с Волоколамском. Соседка посоветовала взять эвакуационный лист и ехать искать маму в Поволжье. Так я и сделала сначала. Но семью не нашла, потому что, как потом оказалось, мама не доехала до пункта назначения, сошла раньше в Саратове: уже нечем было в дороге кормить детей. Она стала очищать пути от угольного шлака – за это получала кров и немного хлеба… Так мы и разминулись. Правда, благодаря этой поездке я не оказалась в оккупации. В феврале 42-го года вернулась в родной город, его только что освободили от немцев. Дом наш остался цел, но его заняли погорельцы. Меня приютила соседка. А бои за Москву продолжались.
В тот момент в Волоколамск приехал эвакогоспиталь, пошла работать туда санитаркой. И хоть не была я на передовой, но крови, мучений насмотрелась не меньше. Бойцов привозили с поля боя грязных, с гнойными ранами. А у нас воды горячей не было, носили и грели сами. Девчонки все - от 14 до 16 - сажали мужчин в корыта и так мыли, хоть и стеснялись поначалу ужасно… Но ухаживать за больными, кроме нас, было некому. А как их переносить, неподвижных? Силенок не хватало. И вот на плечо навалишь его, родимого, и тащишь. Столько было солдатиков, что пришлось сделать нары – койка над койкой. На нижних этажах лежали самые тяжелые – контуженные, без ног, без рук. А те, кто зрение потерял, слух, но ходячие – занимали второй ряд. Помню, только приду домой, меня тут же назад вызывают – прибыли новые раненые. И я переселилась в госпиталь окончательно. У меня там своя койка наверху была. За чистотой очень строго следили. Чтобы лежали вымытые, в свежем. Чтобы зимою печка топилась – не дай Бог простудить солдат! А дров нет. Если и есть, то сырые. Но несмотря на наши старания, люди умирали быстро и помногу. Только позовет: «Сестра, подойди! Напиши родным, что со мной все в порядке. Про плохое не пиши. Вот поправлюсь и вернусь домой». А на другой день уж нет его…
Но и выздоровевших на фронт провожать было нелегко. Только поставишь на ноги, а их уже снова в пекло посылают. Так жалко было! Прощались, плакали. Конечно, и влюблялись – жизнь есть жизнь. Все молодые были… хотелось быть счастливыми. И тогда расставание казалось вдвойне бесчеловечным, бессмысленным. Хотелось кричать: за что, почему должны умирать эти красивые, веселые, такие хорошие наши мальчики, которым всего-то по двадцать лет?! Но мы не кричали, мы их обнимали покрепче и улыбались сквозь слезы в спины, изо всех сил желая уцелеть…
Однажды так проводила я на фронт и свою любовь. Он погиб. Наш сын, дитя войны, теперь, конечно, зрелый человек, вдвое старше своего отца, каким я его запомнила. Иногда я смотрю на сына и думаю: «Вот так бы выглядел мой сержантик в свои 45, до которых не дожил…»
«Почти в тылу»
Первую военную осень-зиму Фатима Салахетдинова жила в деревне Новодмитровке Московской области, у платформы Планерная. Там, у железной дороги, она наблюдала, как тяжело прибывала в Москву и медленно откатывала война.…
  - Пока немцы Вязьму не взяли, все мы ощущали себя в глубоком тылу. Хоть и прилетали немцы и бросали свои бомбы, но все же канонаду было не слышно, а на самолеты зенитки управой были. Много их вдоль железнодорожного полотна по обе стороны в траншеях стояло - через каждые 500 - 800 метров. Перед Химкинским кладбищем целая зенитная батарея выстроилась, все стволы на Сходню направлены были. А около моста и станции было установлено много «ежей» и бетонных блоков - так что для проезда оставалась на шоссе узкая полоска… Война, паника, бомбежки, а поезда поначалу ходили. Прилетать фашист начал уже в августе, обычно после 5 - 6 вечера, чтобы солнце зенитчиков слепило. Сначала редко, а потом все чаще и чаще. Били по станции, охотились на наши эшелоны. В иные дни немцы по 3 - 4 раза на Москву заходили. Детей пришлось к свекру в Горьковскую область отправить. А война с каждым днем все ближе подбиралась. По ночам в сторону фронта двигались воинские составы и бронепоезда. Назад их, израненных, притаскивали с оказией, иногда даже цепляя по частям к пригородным поездам. Санитарные поезда утром шли на фронт с тем, чтобы ночью привезти раненых. Их постоянно бомбили…Сколько в ту осень от Ховрино до Алабушево по откосам вагонов да паровозов разбитых лежало! По двадцать штук на километр. Чтобы пути расчистить, вагоны вручную под откос сбрасывали. Да вот только после бомбежки, бывало, и сбрасывать почти нечего было. Одни колеса и оставались. Помню, как в апреле 1942-го из нас, местных, похоронные команды формировали. Кого мы находили, на телегах в мешках на Сходню везли, а оттуда в братские могилы в Крюково…
В начале октября фронт был уже совсем рядом. Уже и пригородные не ходили - вагонов и паровозов не хватало. Составы из чего только не собирали! Помню санитарный поезд, к хвосту которого прицепили три вагона метро. Чудно было это видеть…
Когда немцы прорвались под Вязьмой, в середине октября 1941 года, так движение и вовсе прекратилось. Слух по Москве прошел, что сдавать столицу будут. Паника всех охватила, драп начался. Люди шли и шли. Спустя неделю, когда стало известно, что город не сдадут, паника улеглась. Военные сумели восстановить один временный путь до Крюково. И хотя шли эшелоны по этому пути очень медленно, было их невероятно много. Москву бомбили уже не переставая. Самолетный гул слышался постоянно, да и канонада рокотала совсем близко. К середине ноября немцы опять серьезно вывели из строя железную дорогу и до самого наступления наших в декабре поезда не ходили. Сутками вместо составов по путям шли беженцы и легкораненые солдаты. Однажды видела, как в дровни впряглись три солдата и тянули других четверых, полностью забинтованных, засыпанных для тепла соломой. Причем те, которые тянули, были ранены сами - кто в руку, кто в голову. Один контуженный и обмотанный бинтами так, что были видны только правый глаз и губы, спросил у меня о ближайшем эвакогоспитале, добавив, что идут они от Сходни. Я сказала, что дня три назад госпиталь перебазировали в Ховрино. Дала им немного хлеба и пару картофелин. Не знаю, выжили ли они. После их ухода прилетели немцы и обстреляли пути у моста. Я молилась за этих солдат…
Ну, а когда фашисты Крюково взяли и на Лобню двинулись, так беженцев почти совсем не стало. Зато поток раненых уже вообще не прекращался. Все, что недалеко из строений у железной дороги стояло, в том числе и наши дома, - все в лазареты превратилось. Все тряпки, что в хозяйстве были - простыни, скатерти, занавески - все на бинты ушло. Мы и едой делились. И хоть канонада уже рядом с домом раздавалась, а от всполохов ночью светло как днем было, уже мы не так боялись - оттого, как дрались наши и что раненые рассказывали, уверенность появилась: скоро откинем немца.
А в декабре наша армия наступать начала. Это мы сразу почувствовали. Даже немного раньше. Во-первых, немцы с конца ноября почти уже не летали. Во-вторых, наши зенитки свои пушки в основном на запад горизонтально повернули. В-третьих, в небе замелькали наши «ястребки»…
Сразу после наступления появились военные железнодорожники, восстанавливали пути. Первый поезд на запад уже в 10-х числах декабря пошел. Он вселил в нас окончательную уверенность, что разобьем скоро фашиста, отольются ему наши слезы. Пожалуй, я и не плакала никогда потом. Хотя нет, два раза плакала навзрыд. Первый, когда мужа израненного, но живого дождалась, а второй раз… Уже после войны, в декабре 66-го, когда под Крюково наткнулись на братскую могилу и одного из солдат торжественно повезли перезахоранивать к Кремлевской стене как Неизвестного Солдата. Его вся Москва провожала.
«Казалось, горел сам воздух…»
Подмосковная Лобня – городок в 27 км от Москвы. В декабре 41-го это было самое близкое расстояние, на которое немцы подобрались к советской столице. Правда, тогда Лобни никакой еще не существовало, а был поселок Красная Поляна. Советские войска несли здесь огромнейшие потери. Красную Поляну пыталась удержать фактически одна пехота. Так получилось, что на этом участке всего две зенитки противостояли 23 немецким «тиграм». Начиная с октября бомбежки в Красной Поляне были страшные. Казалось, горел сам воздух. По улицам почти невозможно было передвигаться. Немецкие самолеты летали так низко, что было видно, как ухмылялись пилоты… 
Мария Перфильева (в девичестве Корыхалина) родилась, живет и работает в Красной Поляне. К началу войны ей не было и пяти лет.
- Помню тот день, когда фашисты сбросили на наш поселок первые бомбы, - вспоминает Мария Алексеевна. - Было раннее утро, все спали, раздался страшный грохот. Все – мои родители, братья – убежали в подвал, а я осталась одна на стуле в ночной рубашечке. Родители подумали, что меня возьмут братья, а братья решили, что меня взяли родители. И вот я стою и громко плачу, надо мной лампочка электрическая качается. Вскоре за мной прибежал брат … Мы хотели эвакуироваться, но не успели. В Красную Поляну ворвались немцы. Все побежали прятаться в котельную по улице Текстильной. Было очень холодно, я заболела, у меня поднялась высокая температура. От угля я стала вся грязная, черная. Прошу пить, а воды нет. Кто-то дал маме маленький заварной чайничек. Брат ползком выбрался из дома и около подъезда набрал снега. Потом мама долго согревала этот чайничек в руках, чтобы снег растаял. Воды оказалось совсем чуть-чуть, и то черной от пороха. Сидели уже несколько дней, голова моя стала покрываться болячками от холода, голода, грязи. Дальше было еще страшней. Когда немцев отогнали, вернулись домой, а там пусто… Посуды нет, одежды нет, есть нечего. Ели найденную на улице убитую лошадь. Братья, отец ушли кто на фронт, кто учиться, а мы с мамой остались. Мама опухала от голода, получила воспаление легких, и ее забрали в больницу. Я осталась одна. Здесь мне совсем худо стало – одной страшно, света нет, есть нечего. Спасибо, соседи подкармливали: кто-то давал картофельную кожуру, кто-то – лепешку из гнилой картошки, которую люди собирали на поле после мороза. Она была вонючая, горькая. Но я выжила, дождалась маму из больницы.
Вся семья Корыхалиных пережила войну. С фронтов вернулись и отец, и братья. Сейчас их уже давно нет. А Мария Алексеевна по сей день работает учительницей начальных классов средней школы № 6. И войну помнит, как будто та была вчера… 
«Тот черный хлеб был вкуснее пирожных»
 Ноябрь в 41-м в Подмосковье выдался морозный. Но снега у нас в Истре почти не было. Как-то пришел в дом военный и пригласил поработать на рытье противотанкового рва, - вспоминает Фаина Канашева, которой осенью 1941-го года было 15 лет. - Кроме меня идти было некому. Отец и мать больны, младшая сестренка мала, а старшая - в эвакуации с московским детским садом, где она работала воспитателем. Я оделась и пошла на работу. Мне дали лопату и лом. Лом казался очень тяжелым. Держу его двумя руками, бью мерзлую землю. Потом лопатой собираю куски земли, поднимаюсь изо рва, выбрасываю землю и скатываюсь опять вниз. Руки мерзнут, ноги тоже. Сердце от тяжелой работы покалывает. Хорошо, что хоть бомбежек не было. Вечером лейтенант вручил мне талончик на хлеб. Я была рада, несла домой хлеб, как бриллиант. Буханка издавала такой аромат, мне так хотелось откусить или отщипнуть кусочек! Но я вытерпела до дома, разделили его с родителями. И таким он казался вкусным, как пирожное довоенное! На второй день опять пошла на ров, заработала еще буханку. Ров получился длинным, глубоким и широким.
 Вскоре в городе появились красноармейцы. Понурые, с поникшими головами они шли к Волоколамскому шоссе, в сторону Москвы. «Отступают», - подумала я, и сердце мое заныло. А утром в город вошли фашисты. Мы боялись на улицу выглянуть. И не зря. Однажды немцы ворвались к нам. Переводчик кричал: «Вы - партизаны, на вашем чердаке нашли пулемет. Всем выйти на улицу и встать у забора!» А это был не наш дом. Из нашего нас выселили те же немцы. Мы вышли из дома всей семьей, там уже стояли люди из соседних домов. Перед нами - трехногий пулемет и много солдат с автоматами. «Кто поставил мину у дома наших солдат?» - спросил переводчик. Молчание. Тогда он ткнул пальцем в моего отца и повел за собой к дому, где предположительно лежала мина. Дали отцу кирку и лопату и заставили копать. Мама нам с Маней зашептала: «Дочки, как начнут стрелять, ложитесь на землю». Я посмотрела на небо. По нему плыли белые облака, прорывались яркие солнечные лучи. Неужели эти облака и небо я вижу в последний раз? В это время немцы захохотали. Оказалось, отец выкопал провод от громоотвода. Нас отпустили. Две ночи потом мы не спали: все никак не могли пережить то, что нас собирались расстрелять… Через три дня перед своим уходом немцы стали поджигать дома. Нам не разрешалось выносить вещи. Всю ночь Истра полыхала. Утром вместо домов мы увидели черные печи с трубами. Стояли у своих пожарищ и ни о чем думать не могли, даже о еде… Нам предстояло восстанавливать этот город…

Марина Аникеева

 

Оставьте свой комментарий:

Оставлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
Чтоб оставить комментарий Вам необходимо авторизоваться или зарегистрироваться.